Толстой спрашивает:"Вернуться ли когда-нибудь та свежесть,беззаботность,потребность любви и силы веры,которыми обладаешь в детстве?Какое время может быть лучше того,когда две лучшие добродетели-невинная весёлость и беспредельная потребность любви были единственными побуждениями в жизни?..Неужели жизнь оставила такие тяжёлые следы в моём сердце,что навеки отошли от меня слёзы и восторги эти?"Что беспокоит Л.Н.Толстого,когда он думает о детстве?Подготовьте развёрнутый ответ на этот вопрос

Толстого в этом размышлении мучит прежде всего мысль о невозвратимости внутреннего состояния детства. Он вспоминает «свежесть, беззаботность, потребность любви и силы веры» не как милую сентиментальную картинку, а как утраченный жизненный двигатель, две «лучшие добродетели» — невинную весёлость и безграничную потребность любить. Его тревожит, что взросление заменило эти источники энергии чем-то тяжёлым и вязким: рефлексией, сомнениями, гордыней, расчётом, усталостью, социальной игрой — всем тем, что «оставило тяжёлые следы» в сердце.

Вопрос «вернутся ли» — это не только тоска по прошлому, но и страх окаменения: не навсегда ли ушли способность плакать и восторгаться, то есть живо и полно откликаться на мир. Для Толстого слёзы и восторги — признаки духовной восприимчивости, доверия к жизни, готовности отозваться любовью. Исчезновение этих состояний означает моральное онемение, потерю непосредственности, превращение живого человека в «взрослого» с толстой коркой опыта и скепсиса.

Его беспокоит и другое: не обманулся ли он в самом представлении о взрослении. Взрослая жизнь обещала зрелость, твёрдость, знание, а принесла сомнения, внутренние войны, самоукорение и ощущение нравственной убыли. Он словно сверяет свою биографию с нравственным идеалом: если лучшими побудителями когда-то были веселость и любовь, то чем они заменены теперь и вправе ли это считаться прогрессом? Отсюда — горькая ревизия прожитого: опыт как утрата, знание как потускнение сердца.

Наконец, в этом вопросе слышна ненасытная потребность духовного обновления. Толстой не просто ностальгирует, он ищет возможность «второго рождения»: можно ли вернуть не возраст, а состояние — доверчивость веры, естественность чувства, простоту радости? Его тревога — это просьба о внутреннем преображении, о пути обратно к подлинности, где любовь и веселость снова становятся не позой, а первичными мотивами жизни. И страшит его именно перспектива, что такого возвращения нет: что следы жизни «навеки» лишили его способности к живому переживанию, без которого он не мыслит ни счастья, ни нравственной правды.