Как читатель “Преступления и наказания”, вижу, что воспоминание Раскольникова о разговоре студента с офицером в распивочной — один из тех “пусковых” эпизодов, где внешняя, почти случайная реплика совпадает с внутренней готовностью героя. Это не просто аргумент “за” убийство, а зеркало, в котором теория, давно зреющая в Раскольникове, внезапно приобретает чужой голос и, значит, как будто получает общественную “легитимацию”.

Контекст и содержание

Сцена услышана “между делом”: два незнакомца обсуждают старуху-процентщицу, пользуясь холодной “арифметикой”: “одна смерть — и сто жизней взамен”. Студент рассуждает утилитарно: ликвидировать “вредное” существо, а её капитал пустить на добрые дела. Офицер колеблется и возражает, но формула звучит достаточно убедительно и эффектно, чтобы запасть в память. Позже Раскольников возвращает эту беседу в сознание как готовую схему оправдания.

Психологическая функция: “чужая мысль” как алиби

Важно, что это не его собственный монолог: идея звучит извне, что снижает для него внутренний барьер. Раскольников и до того “примерял” мысль о преступлении, но чужая речь даёт чувство, будто не он один так думает. Психологически это действует как алиби: “раз это рассуждают другие, значит, мысль разумна”. Внутренний раскол усиливается: сострадательная часть (сила которой проявится во сне о замученной кобылёнке) сталкивается с холодной рациональностью “арифметики добра”.

Идейный уровень: утилитаризм против нравственного закона

Речь студента — карикатурно-ясная формула утилитарной этики: ценность поступка измеряется суммой последствий. Достоевский показывает соблазн простого счёта: убери “лишнее” — прибавь счастья. Воспоминание об этом разговоре подталкивает Раскольникова не только к действию, но и к дальнейшей теоретизации (“право имеющий” человек, которому “всё дозволено” ради цели). Однако уже в самой сцене слышны брешь и фальшь: неуверенность офицера, бытовая лексика, грубая “экономика” человеческой жизни. Память героя, цепляясь за удобную формулу, опускает интонации сомнения.

Композиционная роль: цепь “случаев”

У Достоевского случай — форма необходимости. Воспоминание о трактирной беседе ложится в цепочку “знаков”: статья Раскольникова о “необыкновенных людях”, бедность семьи, встреча с Мармеладовым, затем весть о том, что Лизавета уйдёт из дома в определённый час. Разговор в распивочной — ключевое звено, где “мысль в воздухе” соединяется с возможностью. Авторски это создаёт эффект, что преступление вызревает не одномоментно и не в вакууме, а на пересечении идейной моды и личной отчаянности.

Механика памяти: выборочная фиксация

То, как Раскольников вспоминает эпизод, симптоматично: он удерживает “логическую” сердцевину (одна смерть — сто жизней), обесценивая контекст и интонации. Память работает как редактор: всё, что не работает на самооправдание, отсеивается. Отсюда и парадокс: чем чаще он возвращает в мысль эту сцену, тем “чище” звучит формула, тем меньше в ней человеческого сомнения.

Контраст со сном о кобылёнке

Чуть позже наступает мощная антитеза: сон, где мальчик видит, как толпа забивает кобылу. Этот образ — интуитивный моральный приговор любой “арифметике крови”. Воспоминание о трактирной беседе и сон образуют у Достоевского классическую диалектику идеи и совести: рациональная схема против живого чувства жалости. Раскольников, выбирая схему, идёт против собственных глубин.

Пророческий намёк на будущую “теорию”

В трактирном разговоре уже заложены мотивы будущей статьи героя о “праве” выдающейся личности. Там — язык расчёта, градации людей на “тварь дрожащую” и “право имеющих”, здесь — грубая версия той же логики. Воспоминание о сцене усиливает его веру, что насилие можно “пересчитать” в благо.

Итог

Эпизод с разговором студента и офицера, возвращающийся в памяти Раскольникова, — художественный узел, где соединяются социальный фон, идейная мода времени и личная драма героя. Он показывает, как легко чужая, внешне убедительная формула становится внутренним оправданием преступления; как память “полирует” удобные доводы; и как сильно Достоевский противопоставляет любой утилитарной арифметике живое чувство человеческого страдания.