Почему в "Мастере и Маргарите" советская Москва показана в тонах сатирической буффонады, а далёкая, почти мифическая библейская Иудея изображена средствами строгого реализма?

Коротко: у Булгакова два мира выполняют разные задачи. Москва — это пространство лжи, фальши и административного абсурда; его естественный язык — сатирическая буффонада и карнавал. Иудея — пространство нравственной истины и личной ответственности; для него нужен строгий, «тяжёлый» реализм. Контрастом этих речевых регистров роман и работает.

Чуть разверну:

1. Разные «физики» двух реальностей
   Московские главы построены как гротеск: гиперболы, фарс, нелепые совпадения, «карусель» превращений (Варенуха, Никанор Босой, Голова кота на сцене). Здесь действует не причинность, а карнавальная логика — всё выворачивается наизнанку. Это не просто приём ради смешного: в мире тотальной несвободы, где прямое называние вещей запрещено, реальность сама выглядит как фарс. Поэтому сатирическая маска оказывается точнее «прямого реализма»: она снимает маски с МАССОЛИТа, «квартирного вопроса», чиновничьей чехарды, редакционных интриг.

2. Демоническая оптика как метод разоблачения
   Воланд и свита вносят «чёртову ярмарку», усиливают комическое до фантасмагории — и этим проявляют скрытое. «Сеанс чёрной магии с разоблачением» — формула всего московского пласта: буффонада — не уход от правды, а способ её добычи там, где она задавлена. Фантастика здесь — инструмент сатиры.

3. Иудея как моральный центр тяжести
   Главы о прокураторе — «роман в романе» Мастера. Их стиль резко иной: точные фактуры (зной, пыль, запах розового масла), замкнутая топография (Иерусалим—дворец—Лысая гора), психологическая оптика крупным планом (головная боль Пилата, его страх, стыд, жесты). Никаких гротесков — потому что здесь решается не бытовая, а экзистенциальная задача: что такое истина, что такое трусость, где проходит граница личной вины. Для такой темы нужна строгая причинность и «документальная» убедительность: читатель должен поверить Пилату, как живому, иначе не сработает приговор романа — «трусость — самый страшный порок».

4. Эстетический «диод»: от смешного к серьёзному
   Буффонада Москвы размагничивает ложный пафос современности; реализм Иудеи создаёт контур вечного закона. Когда они соприкасаются, возникает главный эффект: смешное московское меркнет на фоне трагического иудейского; а трагическое, в свою очередь, освещает смешное — показывает, что за фарсом стоят реальные нравственные поломки (карьера, страх, корысть).

5. Политика формы
   Такой разрыв стилей — ещё и тихий спор с навязанным «соцреализмом». Булгаков забирает «реализм» туда, где речь о вечном и ответственном, а современность пишет языком сатиры, потому что «прямой» реализм о ней в те годы либо невозможен, либо будет ложью. В результате «неправдоподобная» Москва оказывается правдивее, а «мифическая» Иудея — документальнее.

6. Итоговые функции контраста
   — Сатирическая Москва: разоблачение повседневной лжи, демонстрация мира масок.
   — Реалистическая Иудея: формулировка нравственного приговора и показ цены трусости.
   — Контраст вместе даёт целое: от смеха — к суду совести; от бурлеска — к катарсису.

Именно поэтому у Булгакова «далёкая» Иудея написана как самая реальная, а «близкая» Москва — как цирк: только так можно было одновременно показать дух времени и провести через него к тому, что не зависит ни от эпохи, ни от цензуры.